После дневника пробовал читать и теологию Шмемана, но не пошло. «Говорит красиво», но мне-то интереснее не говорение, это мы и сами умеем. А вот тут товарищ не смог молчать, расписал по пунктам. С консервативной, даже фундаменталистской точки. Получилось интересно. (Лбами надо сшибать, лбами, чтоб искра пошла.)

При том что сам-то я не консерватор, и установки этого критика (Роман Вершилло, главред сайта под названием «Антимодернизм») вызывают у меня почти физиологическое отторжение. Теология страха, разделения, ригидности, мести. Буквализм, демагогия, обрядоверие и шаманство как они есть. И сайтец-то его мерзкий какой: по большей части сборник компромата в стиле «не тех хвалил, не с теми молился, не с теми за стол сел». И тем не менее, читая антишмемановскую филиппику, я чаще обнаруживал себя на стороне критика, чем такого мне близкого и понятного Ш. Да, да, примерно так я и думал, хоть и с противоположной стороны.

То есть когда Вершилло побивает Ш. библейскими цитатами, крыть нечем: да, так все оно и есть там. Писание-то совсем не интеллигентская книжка. А христианство Шмемана — это такое типично интеллигентское христианство.

(Даже и в стиле. О эти стыдливые — и действительно назойливые, глупые, если присмотреться — шмемановские интеллигентские кавычки, оговорки, обиняки: «как бы», «в некотором смысле», «более или менее»!)

Вот обряды. Ш. отсекает любую магию, внешние эффекты, понимает — ну не светятся нимбы и не исцеляются безногие. Поэтому упор на «в душе», а не на точность формул и чинопоследование. Описывает все в интеллигентских терминах — осознание, приятие, смена перспективы. Но, парадоксально, для консерваторов вот именно это и есть отвратительная бесформенностью и беспринципностью магия. А истинное, с их точки зрения, почти механично: вложил — получил, уверовал — спасся, никаких расплывчатых «осознаний» и «единств». То есть попытка модернистов соскрести с религии ее шаманство оборачивается, для их противников, шаманством же.

Вот беда-то. И правда же — словоблудие.

Ш. пытается пригасить неприятную идею получения, дарования блага с барского стола Бога. Внушает, что и мы сами, и мир и так уже хорошие, надо только осознать, объединиться друг с другом и с Богом в евхаристии — и будет что надо. Сглаживает, забалтывает иерархию: все со всеми наравне, все тоже священники, все могут мир освящать. Да, конечно, очень хочется, чтобы так было. Мы же хорошие все, умные, к чему эти китайские церемонии? «Яд власти»? Нельзя разве по-братски?

Ан нельзя, вы в чужой все-таки монастырь пришли. Здесь таким не рады.

Кровно «мои», неизбежные для «нас с Ш.» опыты и ходы мысли, которые сделали для меня религию вовсе невозможной, завели его в этот угол: ему показалось, что можно совесть и разум как-то унять, оставаясь на религиозной территории — сместив акценты, подбавив звука и страсти, самооглушив. Но угол оказался тупиком, где его и громят «свои». А еще неприятнее: чтобы удержаться в этом своем углу, Ш. вынужден серьезно самоограничиваться — он не может ничего разделять, структурировать, ставить в какие хочется отношения подчинения или каузации, не может ничего слишком явно отрицать, потому что догматическая сигнализация заверещит сразу. Только сложение и умножение, только «всё во всём» и «всё из всего», и замалчивание особо неприятного из «первоисточника». В результате — неубедительная, натужная говорильня. «Софистическая канонада», по выражению Вершилло. «Экстаз».

(«А любовь это или отрава — я никогда не мог определить.» За что мы всё-таки любим БГ: за спасительное самовысмеивание. Его крендели — «из перца в основном», не из киселя. Шмеман же счастливо всю жизнь определял: любовь, любовь... а был кисель.)

И не спасает, что положительная программа самого Вершилло смехотворна — он на полном серьезе предлагает, вместо шмемановского «монизма», «четыре стихии», содранные св. отцами у языческих философов. Тут уже уязвимость антимодернистов, их страх и ненависть: вот был же мир так прочно, красиво разложен по полочкам древними, а тут здрасьте вам: наука. Была главным союзником в раскладывании по полочкам, а теперь сама все путает-мешает, вся в относительность разъехалась. (На самом деле нет, но для антимодернистов это именно так выглядит.)

У Ш. два источника внутренней правоты: природа и евхаристия, цветочки и ритуал. Как я его понимаю: то же движет и меня, только что вместо ритуала — «вообще поэзия». Но Бога-то из этих источников не выведешь! Я пытался, но понял — без мазы; Ш. зашел гораздо дальше и был уверен, что получилось. Но нет, нет. Для Бога нужно еще много чего. Нужны такие специальные машинки в мозгу, выработанные эволюцией, но у «нас со Шмеманом» уже в достаточной степени рудиментализированные — той же эволюцией, но более поздней, повернувшей в другую сторону (и именно потому здесь такой разброс в популяции: эта эволюция идет прямо сейчас, все еще не устоялось, все только начинается по большому счету). Нужны инстинкты: повторения, подчинения, послушания, самоусмирения. И личной преданности, и деления на своих/чужих. И, увы, ненависти, а совсем не одной лишь любви. Вот через это всё оно и работает. Тогда как нормальный либеральный интеллигент — «мы с Ш.» — именно эти инстинкты с детства натаскан выдавливать по капле. Ш. — классический пример, но я и много раз убеждался: попытки нашего типа людей «сделать себе веру» дают кисель, кашицу, нью эйдж. Иначе не получается, фанатизма-то взять неоткуда — сам себя от него отучил или уж просто уродился без. А кашица самому же интеллигенту в конце концов тошнит (это уже не про Ш., а про меня, конечно).

Слишком хороший Бог самоуничтожается. Правы фундаменталисты: модернизм ведет-таки к атеизму. Переписи населения в западных странах демонстрируют, что быстрее всего тают либеральные конфессии — им нечем удержать. Держатся и даже растут — фанатики.

Ш. предсказуемо проиграл на чужом поле. Возразят верующие либералы — это поле такое же наше, как и ихнее (т.е. фундаменталистов): если Бога создал человек, то разве не имеет «человек либеральный» такое же право на него, как и «человек консервативный». Но это только в первом приближении. А глубже — инстинкт Бога состоит не только и не столько из «хороших» душевных движений, которыми хочется любоваться, но и из вещей жестоких, стыдных, стадных. Страхопорождаемых и страхопорождающих. Которые глубоко вскопали ту почву, на которой Бог растет — пропитали и Писание, и предание, и ритуал. Так что глупо спорить — это уже давно их территория. Не ходите, дети, в Африку гулять. Да, хочется обратить жестокую Африку в рай земной, или просто выстроить там домик и жить не высовываясь. Но стоит ли? Почитайте Романа Вершилло — может, расхочется. А строить можно и в других местах.

Да, теология Ш. — «сопли»; и да, Ш. несравнимо добрее и лучше, чем жестоковыйное вершилло. Но именно потому что он добр, нельзя позволять ему врать и путаться. Вершиллы-то пусть себе долбят, это кощеи со всем видной иглой, их уже легко не бояться. А ласковые шмеманы ох многих еще запутают, заиграют, запоют.

Иов

Apr. 25th, 2015 11:12 pm
Внезапно понял про книгу Иова. Даже если убрать наклеенный хэппи-энд с "молчу-молчу" и наградой за это молчание, еще до появления Иеговы - ну не цепляются там какие-то шестеренки. Не парсится. А просто никак я не мог ощутить, "даже и в голову", что требование справедливого разбирательства уже означает агрессию, нападение, акт войны. "Оборзел". Не бывает разбирательств на равных между изначально неравными; между равными - да, как такая чуть менее кровавая разновидность войны. Но царь не воюет с горшечником, суд владыки с рабом - нонсенс. Вот почему друзья так переполошились, вот почему "Иов безумен", вот почему даже "похулить бога и умереть" есть меньше бунт, чем "попросить разобраться". Просто, да, но никак же было эту простоту не уцепить.
Теодицея свободной воли (Бог позволяет нам творить зло, потому что не хочет лишать нас свободы воли) подрывается, в христианстве, догматом о свободе человеческой воли у Христа. Если один раз удалось создать, через соединение ипостасей, существо с полной свободой человеческой воли и притом безгрешное, то почему Бог не делает то же самое для всех остальных? Одно из двух: либо некоторые (все?) к теозису принципиально непригодны (предопределение, изначальное несовершенство творений, "божественный расизм"), либо человеческая воля Христа все же не была свободной.
Шестов - русский Честертон, отвязанный насмешник. Без слепящего блеска парадоксов, но тем и больнее жалит своим неторопливым спокойным препарированием. На что ни взглянет - все рассыпается, делается смешным и жалким. Этакий старичок-нигилист. «Апофеоз беспочвенности.»

Главный и единственный его парадокс - что Бог не то же самое, что истина и добро. Что Он плевать на них хотел, что никаким принципам он подчиняться не обязан. А мы обязаны только Его искать (и повиноваться найдя), а не рассуждать. И самое удивительное - что эта фельдфебельская философия освобождает! Не всех и не во всем, но в тогдашнем спертом воздухе - это был свежий глоток. Если Бог плевал на принципы и абсолюты, то и людям можно, и «своеволие» - совсем не так уж плохо. А нам из нашего постмодернистского далека трудно уже и представить, насколько тогда все было загромождено Моральными Абсолютами и Изначальными Принципами. Вот чтобы понюхать, каково это было, - читайте Шестова.

(У Соловьева Шестов напирает на контраст между последними «Тремя разговорами» и всем что было до - я об этом писал. Конечно, знак тут обратный: по Шестову, Соловьев под конец прозрел, по-моему - сбрендил. Но читать подтверждение своим мыслям приятно, даже через отрицание.)

Главный выбор того времени - эпохи набухающих фашизмов - был «винтик или личность», и Шестов всеми силами - на стороне личности. (Чуть позже это назовут «экзистенциализм».) Очень наглядно показывает, как немецкая идеалистическая (Гегель, Шеллинг, но не только - тут и Маркс недалеко ушел) философия не то чтобы привела к тоталитаризму, но как он имел прямой, ныне уже трудно воспринимаемый, смысл и неизбежность в такой атмосфере. Как же тогда нужен был Шестов (и Честертон, и другие), как животворно было взрезание этой толстенной коросты самоуверенного девятнадцатого века, когда чуть освободившись, полуповернувшись, мысль немедленно окаменела обратно в уродливом средостении с «рациональной религией». Конечно, фашизм книжками было не остановить, но книги взрастили понимание - и сделали (я уверен) конец свершившего свой путь фашизма таким резким и бесповоротным. Когда умолкли пушки, стали слышны давно уже говорившие голоса, и голос Шестова не из последних.

Конечно, благостная картинка борца за свободу личности - это такое размытое видение сквозь толщу лет. Шестову пришлось стать и этим тоже, но корень его - совсем в ином. Свобода - вообще не по его департаменту, а уж разум - и вовсе анафема. Личность личностью, но от личного твоего разума, милый мой, отказаться придется: это у тебя не личность, а болезнь. И не спорь, в «св. Писании» все сказано и сказано еще. Не знаю, из какого пальца ты это высосал, но раз уж назвался религиозный философ или там писатель (а явных атеистов Шестов и не трогал никогда), то вот тебе пророки и апостолы. Авраам за слепое повиновение Богу - герой, Спиноза/Гегель/Соловьев за слепое повиновение «истине» - идиоты. И ведь на какое-то мгновение веришь.

Все время возвращается к Книге Иова, где «друзья Иова» с их разумными речами - это наши горе-философы, а сам Иов - идеал верующего, который несмотря ни на что взыскует личного Бога, за что Бог его призревает (а друзьям делает втык). Это, конечно, самое слабое место; как и Честертон, Шестов силен высмеиванием, выявлением слепых пятен - но и сам слеп даже вызывающе. Ибо Иов-то был в этой истории - типичным винтиком, отходом легкомысленного эксперимента, бессмысленной жертвой взятия Бога на слабо. И именно Иов вел себя предельно рационально и принципиально - требовал суда, тряс своей невинностью, тогда как друзья его шипели «уймись, ты прах как и все, подчинись, смирись.» И вознагражден Иов был никак не раньше, чем с наслаждением вывожен мордой по столу в стиле «на кого голос поднял, тварь», и не прежде чем он-таки смирился и умолк «пред лицем», признал свое место у параши. Вот тогда-то довольный пахан его и вознаградил, а на друзей цыкнул (здесь действительно самое темное место: в чем Иов был с точки зрения Бога «прав», и когда именно - когда орал «эй, суд» или когда умолк? и что не так у друзей, советовавших заткнуться с самого начала? впрочем, в паханско-парашной интерпретации особенной загадки тут нету: ну почему бы, после того как иерархия восстановлена, пахану и не цыкнуть на своих шестерок и не обласкать бывшего бунтаря). Да уж, такой Бог - это точно не истина и не добро. Но от этого как-то не легче.

Нужно «горчичное зерно веры». Что делать тем, у кого его нету, Шестов не знает и не интересуется. Он только не позволяет таким безгорчичным примазаться - выставляет смешными все их попытки «рационально обосновать», «найти связь», «вычленить историческое». Либо отказывайтесь от разума и «теоретической потребности», хавайте «св. Писание» целиком без ужимок и гримас - либо давай до свидания. Быть «религиозным философом» Шестов вам тут не даст.

Не Шестов один поработал, конечно, но - результат налицо. Религиозных философов с тех пор сильно убавилось. Прибавилось ли нерассуждающих верующих - сомневаюсь. Кого точно стало больше - так это историков, читающих «св. Писание» теперь уже без всяких попыток что-то там «оправдать» и «согласовать», с удивительными подчас результатами. Похоже, Шестов пилил сук, на котором, так или иначе, все-таки сидел. Всю жизнь потратил на то, чтобы сломить «господство» - но найти на его место «господина»; в первом преуспел, во втором - не слишком. Провал ожидаемый: ломать не строить. «Искать, чтоб подчиниться» - не греет, даже когда (а может быть, и особенно когда) ищешь личность, а не абсолют.

Собственно, никто никогда и не подчинялся абсолюту, всегда - той или иной личности, его провозглашавшей. Любить и вдохновляться можно и идеалом, служить и пресмыкаться - только личности. Выбор за нами. Но Шестова читать все-таки стоит.
Давид Самойлов, 60-е:

Судьбу благодарю,
Благодарю за сына.
Ну что ж, - я говорю, -
Ведь радость беспричинна.
Я говорю: - Ну что ж!
Благодаренье Богу
За боль и за тревогу,
Которых не уймешь.

Здесь две благодарности в два разных адреса. Очень характерно! Современный человек всегда имеет в виду две сверхсилы, хотя редко осознает этот дуализм и почти никогда не сравнивает и не противопоставляет их. Первая сила - бог-личность: может быть сколь угодно абстрактным, деистским, но это кто-то. А второй - бог по всем признакам (страх, благодарность, молитвы даже), кроме личности; его зовут "судьба", "провидение", "так сложилось", "не суждено".

Идея рока, которому подвластны и боги, известна с античных времен. Но ведь средневековье обходилось без "судьбы". Один и тот же личный Бог отвечал за все и за всех. Значит, "судьбу" выкопали из земли, как греческую статую, в эпоху Ренессанса?

Мне кажется, тут другое. Стивен Пинкер объясняет гуманитарную революцию 18-го века (отмена пыток и публичных казней) распространением книгопечатания и романов, которые научили читающую публику ставить себя на место другого, видеть в другом такую же личность как и ты сам. Если он прав, то этот же переход не мог не изменить и восприятие Бога как личности. Рискну предположить, что не рационализм Просвещения и не сциентизм 19-го века обрушили средневековую "цельную" веру. Главным была неизбежность, впитанная с новой культурой автоматичность самоотождествления с личностью другого. Это теперь как "не думать о красной обезьяне". Сколь угодно неосознанное, частичное, невсерьез самоотождествление верующего с его Богом - для веры крайне некомфортно.

Результат - возрождение безличной Судьбы (сильнее всего вспыхнувшей в романтизме), к которой отходят многие функции личного Бога, но которая своей безличностью защищена от разъедающего "а я бы на его месте". Но и личный Бог никуда не делся хотя бы потому, что многое в христианском каноне, наоборот, укрепляется и подпитывается самоотождествлением с его главным героем.

Так вот пока и живем. Разделение обязанностей. Не то чтобы безличный бог был всегда злой или ветхозаветный, а личный - добрый или новозаветный. Граница проходит там, где меняется ответ на вопрос "мог бы я это сделать". Где не мог - там судьба, "обстоятельства," "жизнь". А если мог - тогда можно и заглавную Б употребить (причем почти независимо от степени личной веры).

Вот и у Самойлова. Неловко, глупо даже благодарить кого-то (да к тому же "кого-то" мужского рода) за рождение твоего сына. Водевилем припахивает. Так что за сына благодарность уходит по безличному адресу, "радость беспричинна". А вот боли и тревоги - дело другое. Это мы умеем, любим даже. Значит, и у наших болей автор есть - и ему за то спасибо, лично.
В одном древнем царстве был храм. Времена стояли такие древние, что идея взаимно однозначного соответствия между богами и храмами еще не овладела умами; к тому же царство, вероятно, было не из богатых и больше чем один храм (во всяком случае, в столице) не потянуло бы. Так или иначе, в храме этом ютились сразу несколько богов (минимум трое). Каждый, понятно, со своим штатом жрецов. Легко представить, какие были отношения между конкурирующими фирмами.

В таких случаях дело обычно решается втиранием в доверие к светской власти. Но царь сего царства, судя по всему, к богам относился примерно одинаково. За храмом он присматривал; может быть, даже денег давал - но именно на храм как целое, а не богам. Сам царь в храм, похоже, наведывался нечасто - так что прямого и надежного доступа к телу у верховного жреца одного из богов, как на грех, не было. (Может, не было и у конкурентов. А может, у конкурентов-то как раз и был - что и подвигло нашего жреца на решительные действия.)

Первая гениальная идея этого жреца была в том, что доступ к царю, чтобы от этого доступа был толк, должен идти через человека, которому царь доверяет. А здесь самое надежное - это деньги. По денежным делам царь пошлет только кого-нибудь лично преданного, из ближнего круга. И тут случай подвернулся - от царя прибыл чиновник именно по денежным делам. Правда, денег от царя он не принес, а прислан был проследить, чтобы монеты, собираемые жрецами с населения, исправно тратились на починку храма, а не на другое что. (Видимо, были прецеденты.)

А вторая идея жреца была еще гениальнее. Он не стал банально интриговать или пытаться охмурить царя чудесами (небезопасно - конкуренты-то не дремлют!). Вместо этого - внезапно, как теперь выражаются - жрец обнаруживает в храме дотоле неизвестную древнюю книгу законов, которую бог (этого жреца бог, само собой) некогда продиктовал полумифическому национальному герою. И герой ее записал. А потом по необъяснимой причине эта книга провалялась, всеми забытая, в этом самом храме - минимум несколько столетий. И никто-то ее не замечал до этого самого момента. (Заметим, что сам храм был вряд ли больше по площади средней питерской коммуналки.)

И вот жрец вручает, с подобающими случаю словами, эту самую книжку - денежному чиновнику. Тот несет ее царю. И происходит то, на что жрец и рассчитывал: царь приходит в восторг. Видимо, что-то в этой книге очень удачно совпало с его собственными идеями и общеполитической обстановкой. Царь лично является в храм и заключает завет с догадливым богом. Прочие боги из храма изгоняются, их идолы торжественно сжигаются. Главный бог вскоре становится единственным. Дальнейшее общеизвестно.


...А самое любопытное здесь то, что это не реконструкция историка и не фантазия романиста. Это просто я прочитал главы 22-23 из 4-й книги Царств и пересказал своими словами, почти ничего не додумывая. Все-таки Библия, местами, - до наивности честная книга.
Дочитал дневники Шмемана. Многое из того, чем он жил — совершенно мое, бывшее и со мной, или хотя бы могшее быть. И строй мысли мой (наш!), и стиль, и тональность стремлений и отвращений, проблески счастья, фон раздражения — все, все знакомо и родно. Непонимание «руководства», убегание «болтовни» — совсем мое. Отношение к писательству, «природа как литургия» — точно мое. Даже глупости его мои: либо уже прошел через похожее, либо мог бы, в других условиях и в другом поколении. (Либо, быть может, еще предстоит пройти.) Как будто форк моей судьбы из почти-параллельного мира.

Хотя бы его страсть к чтению (умных) атеистов (Леото и др.): «именно в них раскрывается мне подлинный смысл моей веры. Ибо все то, что они отвергают, – в каком-то смысле отвергаю и я, но тогда именно, за отвержением этим, и раскрывается то, что вера не столько «утверждает», но чего присутствием – очевидным – она является.» Поэтому-то и я люблю читать умных апологетов, включая Ш.


Read more... )
Ален Безансон считает, что в тех же "Трех разговорах" разговоры о воскрешении и общении с умершими, которые исходят от Антихриста, - тоже намек на Федорова, и полный с ним тем самым разрыв и отречение.

Что ж. Логично.

А ведь были, были светлые идеи у Владимира Сергеевича. Хотя бы "Об упадке средневекового миросозерцания", под влиянием Федорова написанное. Но нет, обязательно к концу жизни надо было сверзиться в мракобесие.

Которое даже не тем бесие, что мрако - а тем прежде всего, что глупо. Отличать антихриста от неантихриста требованием повторить некую ритуальную формулу - ну это просто... я не знаю даже. Но у мракобесия своя логика, неумолимая, и "по плодам их узнаете их" ему не указ. Соловьев последовательно отвергает или объявляет неважным все то реальное, чем он же восхищался несколько лет назад; теперь для него и мир, и сытость, и единение религий и стран, даже гуманное отношение к животным - все это антихристово. Остается одно: даже не личность, а имя. Магический шиболет. Филиокве. Других - не то что способов узнать добро, но и самих проявлений добра - в мире не осталось.

Полный провал.
Известно, что Владимир Соловьев был знаком с идеями Николая Федорова. Насколько помню, через Достоевского, и насколько помню, отнесся к ним (как и сам Достоевский) очень сочувственно.

Но вот "Три разговора". Здесь тема преодоления смерти - в (не-христианском) "культурном прогрессе" - не просто отрицается; значительная часть рассуждений строится именно на ее отсутствии и невозможности.

Г - н Z. <...> Это насчет болезней. Ну а касательно смерти, кажется, кроме нуля, ничего и не было в культурном прогрессе.

П о л и т и к. Да разве культурный прогресс ставит себе такие задачи, как уничтожение смерти?

Г - н Z. Знаю, что не ставит, но ведь потому и его самого очень высоко ставить нельзя.

Что это? Забыл про Федорова? Или, невнимательно прочтя, счел его "своим", проповедующим воскрешение лишь как христианскую догму? Или просто - не захотел ослаблять свой апологетический напор оговорками и сносками?

Если последнее, то это стоило бы назвать предательством.
Известны случаи, когда люди теряли веру и становились атеистами, пережив или узнав о действительных и поражающих воображение несправедливостях или преступлениях (пример: Холокост). При том что довольно трудно счесть Бога автором этих несправедливостей - вполне посюсторонние причины и причинители хорошо известны. Единственное, что ставится Богу в вину - равнодушие.

В то же время мне что-то не попадались те, кто пошел бы на развод с Богом из-за поражающих воображение несправедливостей или преступлений, известных верующим с его собственных слов (пример: история Иова). Хотя в этом случае в равнодушии Бога упрекнуть трудно: он либо сам вершит эти несправедливости, либо явным образом попускает их и даже подначивает.

Странно, если задуматься.
Page generated Jun. 11th, 2025 07:43 am
Powered by Dreamwidth Studios