![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Дневники Шмемана
Дочитал дневники Шмемана. Многое из того, чем он жил — совершенно мое, бывшее и со мной, или хотя бы могшее быть. И строй мысли мой (наш!), и стиль, и тональность стремлений и отвращений, проблески счастья, фон раздражения — все, все знакомо и родно. Непонимание «руководства», убегание «болтовни» — совсем мое. Отношение к писательству, «природа как литургия» — точно мое. Даже глупости его мои: либо уже прошел через похожее, либо мог бы, в других условиях и в другом поколении. (Либо, быть может, еще предстоит пройти.) Как будто форк моей судьбы из почти-параллельного мира.
Хотя бы его страсть к чтению (умных) атеистов (Леото и др.): «именно в них раскрывается мне подлинный смысл моей веры. Ибо все то, что они отвергают, – в каком-то смысле отвергаю и я, но тогда именно, за отвержением этим, и раскрывается то, что вера не столько «утверждает», но чего присутствием – очевидным – она является.» Поэтому-то и я люблю читать умных апологетов, включая Ш.
* * *
И да — и злоба на «мир», и нетерпимость к глупости, и «взбесило» (пишет священник!) — это я тоже отлично знаю в себе самом. Но неужели и я настолько же не чувствую бревна в своем глазу, настолько же подсознательно хитер — на километр не подхожу к ядру своей «иерархии ценностей» с теми же простыми пониманиями, которые высвечивают ложь и глупость где угодно вовне? Да, это «я», но такой я, который уже все давно решил и только ищет подтверждений своей правоты. Стану ли я таким же к его возрасту? Или уже?
Ядро у Шмемана — «опыт причастия», «свет горнего мира». Проще — человек подсел на Литургию («радость о Боге») и тем счастлив. Могу понять, как это (точнее, как это чувствуется). Но никак не укладывается — как он так привычно, раз за разом, заканчивает все свои рассуждения на этом конечном пункте (самоочевидность, Дух Истины, и все тут), ни разу не попытавшись сделать еще один шаг. Ведь видны все ниточки! Попробуй хоть на минуту представить, что для кого-то ты можешь быть даже не плох или зол, а глуп, самоослеплен; что ты можешь чего-то важного не понимать; что и твоя «радость» может быть физиологией, вроде наркотика. Разве не должна эта постоянная самопроверка быть фоном сознания?
Потому и пишу так, что сам себя постоянно ловлю на самоупоенности, невидении своих построений со стороны. Именно потому, что мы с ним так похожи, каждое его «не то, не то» так сильно бьет по мозгам.
* * *
Для христианина у него поразительно мало сознания собственной греховности. На весь десятилетний дневник — несколько риторических вздохов (ближе к концу причем). Да, тут подпишусь — не наше это. Мы больше «по радости» да по «других потыкать носом». Глупость чужая задевает гораздо сильнее, чем страдания; война по «телевизии» — скорее очередной повод обличить спятивший мир, чем пожалеть тех, в кого стреляют.
Отсюда и примитивность шмемановской теодицеи, и какая-то обидная неважность ее — один раз за все десять лет, когда приперло, задался: «Почему Бог допускает это? Вечный вопрос без ответа.» Ай, беда! Почему-то о «самоочевидном» «осуждении гомосексуализма» его «опыт» дает ему ответ совершенно однозначный, хоть он и признается, что это «недоказуемо» и спорить поэтому не любит. А на куда более кардинальный вопрос о существовании зла — даже «опыт» молчит. Впрочем:
Как осторожно он ходит по тонкому льду... «смысл страданий» нашел, как нечто безличное, «объективное», «никто не виноват» — ну вот такой вот смысл у них, что поделать. А ведь мог бы то же самое сказать чуть-чуть по другому — его же словами — Бог допускает страдания, чтобы и т.д. Но... «не будем показывать пальцем», кто там чего допускает или тем более сам буянит (история Иова). Смысл поняли, и довольно с нас. Эх.
И вот опять — зрячесть на других (верно подмечено: пусть не ликвидировать, но хотя бы с глаз убрать, чтобы страдали где-нибудь там, подальше!) и слепота на себя: а ну-ка, кто у нас тогда, получается, любит страдания и, если бы мог, заставил всех страдать? Что, не хотите посмотреть на свою же формулу с обратной стороны?
* * *
И самолюбование! Переписывает (не вклеивает, именно переписывает!) в дневник полученные письма с такими благодарностями и лестью, какие я бы и читал с поджатием пальцев ног, поскорее б засунул далеко в архив и старался не вспоминать. Откуда, как? То есть у кого другого я на это и внимания бы не обратил — но здесь-то все остальное так понятно, откуда это у «фактически меня»? Может, профессиональное — если изо дня в день на службах кого-то, пусть и несуществующего, хвалишь, глаз замыливается?
Пугает и отсутствие саморефлексии (хотя он и перечитывает свои прошлые записи). Эволюция отношения к Солженицыну: слепая, даже какая-то неприличная восторженность, потом раздраженное неприятие («Ленин»), потом (когда сам поправел, к началу 80-х) — снова теплота. Это-то как раз нормально, я много раз через подобное проходил (хотя, может, не столь наглядно). Но при этом — отсутствие осознанности этой эволюции. Чем же он изначально соблазнился, что не так в консерватории, чему эта ошибка его научила? Ничему?
* * *
Постоянная, въевшаяся, разъедающая поза «эх вы», «и глупы же вы». Запад ругает за «плюрализм», Россию — за его отсутствие. Англикан — за рукоположение женщин, православных — за «умное делание» и прочую «духовность». Причем ругает-то почти всегда умно, по делу... но к середине книги закрадывается подозрение: ну чего ты мучаешь-то себя так, зачем раз за разом влезаешь в то, что тебе так противно? Уж не наслаждаешься ли ты их глупостью, часом? Руки держать поверх одеяла! Вот русских когда разносил, очень верно сказал: «понимаю, например, что в «Милюкове» (это почти имя нарицательное) можно видеть и тьму, и свет. Но на это «и… и» русские не способны.» Шмеман, может, и способен, теоретически. Но на практике привычная, никогда не покидаемая колея его ума — это «ни ... ни», а никак не «и ... и».
И ведь как я его понимаю! Его постоянное заклинание — что «Христос» не есть ни то и ни се, и вообще «не про то», но снимает все противостояния, делает их ненужными — как мне это близко, соблазнительно! Я точно так же обожаю выскальзывать из тисков вверх, переопределять правила, уходить в свое, в «tout est ailleurs». (Да и кто не любит? В двадцатом веке это почти mainstream.) Разница только в том, что мне для этого не обязательна опора, авторитет, имя (хотя могу и кивнуть, если знаю кому). И я ловлю себя на уже почти автоматизме этого «выскальзывания», на том, как оно дешево мне теперь дается, и вынужден легкость эту тормозить: заставляю себя продумывать, прочувствывать чужие антиномии, прежде чем над ними смеяться.
* * *
Шмеман уникален в своей среде тем, как много он отвергает из «исторического православия» и вообще «религии» — смело бьет по тому, что близко. Но до конца — все-таки не идет. И, что хуже, не видит в себе того, что видит у других. Вот он высмеивает богослужение (всегда чужое, не свое!):
Ай, какие глупые эти молящиеся! Ну так сделай же сам первый шаг — сдери (пусть не в церкви, пусть только для себя) этот «лак славянского языка». Хоть из любопытства! Само собой, тебе-то все давно «стало понятным», тебе лучше понимать не нужно — но, может, хоть оттенок понимания другой будет? Попробовать, а? Но нет, куда там — все библейские цитаты в дневнике только на церковнославянском (хотя обычно очень короткие — скорее символы, чем пропозиции), и многие из этих цитат привычно заканчивают инвективы, как последний риторический гвоздь в гроб и отсылка все к той же «самоочевидности опыта». Более того:
Во-от оно как. Ну так, может, все-таки не так уж и глупы те верующие с их «лаком славянского языка»?
* * *
Враг, которого Шмеман не устает разносить — «псевдодуховность», «тусклая мистика», «младостарчество», весь этот вал нео-традиционализма, который вне России начинался уже тогда, а Россию захлестнул с опозданием в 90-е. Вот удобное, самим Ш. разбитое на подпункты обобщение всего, что он терпеть не может в этой «духовности»:
Или еще — про других: «амбиция, патологическое искание той «деревни», ничтожной и неважной, в которой зато «я» буду первым…» А сам Ш., конечно, такую для себя деревню давно отыскал: «Всегда то же удивление: оказывается, «богословие» попросту ничего путного по этому вопросу не сказало. <...> Выходит так, что, за что ни возьмешься – реальное жизненное, – всегда оказываешься перед «целиной» и нужно все начинать сначала». И мне ли это не знать! Точно так же «оказывался перед целиной», с дичайшим непониманием «как же до сих пор никто, нигде, никогда» — а главное, с предвкушением делания нового, моего, совсем особого. Но я-то хоть других при этом не попрекаю этой первостью-в-деревне!
«Как ни страшно это сказать, но булгаковское софианство – это марксизм наизнанку, это все тот же ключ, открывающий все двери…» Как будто Шмемановский «Христос» открывает для него не «все двери». Да ведь про это и весь дневник!..
...К концу которого даже радость от любимого церковного ритуала скисает в натуральную теорию заговора: «Мне вдруг стало ясно, что на последней глубине дьявольская борьба внутри Церкви идет с Евхаристией и что это, конечно, не случайно. <...> И ясным стало, что если есть у меня «призвание», то оно тут, в борьбе за Евхаристию...» Вообще отсылок к дьяволу довольно много, что могло бы показаться странным в таком «либеральном» батюшке, но мне не кажется: знаю по опыту, что достаточно один раз «преодолеть неловкость», и «бесы крутят» станет очень удобным и «умным» объяснением всего на свете — особенно удобным именно для тех, кто ищет каких-то объяснений, а не просто живет «по канону». Именно «интеллигентская» вера характерно озабочена «дьявольщиной».
* * *
Отдельная тема — политика. Наркотическая зависимость от телевизора и газет, постоянная нужда в очередной дозе праведного негодования, и соответствуюшие самооправдания: «Чем живет человек сейчас, сегодня? И «как дошел он до жизни такой»? И почему? Для размышлений над этими вопросами газета — сущий клад, хотя и страшный». Или: «их надо читать, чтобы каждый день узнавать, что христианство есть религия спасения». Ежики плакали, кололись... Или вот, еще откровеннее: «Чувство омерзения. Но вот каждое утро жадно бросаешься на «Таймс», а вечером — к телевизору, чтобы в это омерзение погрузиться.» То есть он даже понимает, что это для него такая «пятиминутка ненависти» — но если и смущается этим, то разве что самую малость.
Во время кризиса заложников в Тегеране — натуральная патриотическая истерика, утрата остатков разумности: «позор белого человека» (!), «история ислама — история резни» и т.п. Но вот кризис миновал, кровь отлила от лица — и ни следа переосознания, ни крохи рефлексии, ничего: сказанное во гневе так и осело мутью, сложилось в очередной пласт ненависти к миру.
(И какая поучительная зацикленность... Шмеман — и не он один, думаю — был уверен, что Запад предал и не защитил тегеранских заложников «за нефть» (ну кроме своей глупости и левизны, понятно). А сейчас «общее место», что в Ирак и Ливию тот же Запад полез воевать — «за нефть» же. И никого это не смущает, уверен.)
К концу дневника (1973-1983) эта накопленная ненависть сочится уже кликушеством, призыванием конца, уверенностью в «вот-вот», «эта цивилизация не может выжить»... Фактически это уже Fox News, где «травля либералами Рейгана» стоит в одном ряду с «резней в Иране». Разумеется, тут тебе и America-hating left для полного комплекта — вот как это звучит в оригинале: «Все та же «интеллигентщина», рецепт которой: во-первых, страстное желание быть виноватой, во-вторых – ненависть к себе и своему (в данном случае – к Америке)». (Причем за что он на них так вызверился-то? А вот за что: посмели прислать ему на подпись воззвание «за разоружение» и «бороться с nuclear arms». Каковы мерзавцы, да? Причем «богословы», что характерно.)
Редкостный по демагогии (не сам по себе редкостный, а для Шмемана, вообще-то к демагогии не склонного) наезд на «социализм», причем не за ГУЛАГ и т.п., а за «коллективную смерть» через «всеобщую гарантию», которая, ай-ай, убивает «риск», «заложенный в природе человека». И опять мучительно пытаюсь понять — он так писал, потому что жил в либертарианской Америке, или наоборот? А может — чувствовал, что экономическое неравенство и незащищенность коррелируют с верой? Насколько вообще мы — хозяева своих мнений? Что во мне свое, а что — от того, где и как я живу или жил?
* * *
Важная книга. Повод взглянуть на себя со стороны — так много сказано такого, что я до конца не додумывал и тем более никогда бы не стал записывать. И книга тяжелая — выматывающая глубиной раскоряченности, межеумия, самообмана, злобы; а главное — сродностью, соприпродностью мне этого самообмана и постоянным язвящим «неужели же и я так». Вот жизнь, которая без дураков меня напугала, как отражение в кривом зеркале. Здесь и страшная, хотя и малозаметная внешне, эволюция на протяжении этих десяти лет («чуть сместились акценты» — но перед смертью это уже совсем другой человек, чем в начале 70-х; жестче, нетерпимее, глупее). Здесь и навязчивая мысль, что при нашей с ним глубинной похожести диаметральное противостояние убеждений может оказаться всего лишь средой — грубо говоря, тем, что на месте моей советской физматшколы у него был белогвардейский кадетский корпус. И отсюда — малоприятный букет мыслей типа «а где же ты сам», «а что ты без этой среды» и т.п.
Еще вывод — что вот он, предел апологетики. Шмеман умен; умнее Честертона, который в любой момент готов купиться на блестящий парадокс, и уж подавно умнее Льюиса с его «трилеммой» и шепчущими самоуговариваниями. И вот результат — именно так выглядит христианство, когда его натягивают на ум такого размера; вот такие в нем открываются дыры. Вряд ли кто-то сможет (в «современном» мире, во всяком случае) сказать об этом же еще убедительнее, и уж точно никто не переплюнет его в смелости, с которой он отхватывает и выкидывает на помойку здоровенные куски особенно гнилой, дырявой, «религиозной» ткани. И при этом — имеем то, что имеем: умолчания, недодумывание, самообман; дыры в оставшейся невыкинутой ткани очень хорошо забалтываются, с нажатием всех правильных (для умного же читателя!) кнопок — или же замалчиваются так, что если не знаешь заранее, где они, то и не заметишь. Читайте Шмемана: он либо приведет вас к христианству (в своем понимании, во всяком случае), либо уж даст такую от всего этого прививку, что эту тему в вашей жизни можно будет спокойно закрывать.
И как же сильно изменился антирелигиозный дискурс за эти сорок лет. Атеизм «поднял голову», подхватил и громогласно повторил все то, что Шмеман пишет — для себя — о «тьме религиозности», косности, обрядоцентричности, гордыне; у него это было бичевание за закрытыми дверьми, сейчас это кричат на площадях. Появились и новые темы; так, девятнадцатый век (Шмеманом нелюбимый, как и мной) для него — век Маркса и Ницше, но ни разу не Дарвина. Традиционные ветви христианства — как чувствовали! — старались в биологию особо не лезть (хотя вдоволь оттоптались, и поделом, на всяких фолк-психологиях да фрейдизме). Но младшие их братья-протестанты, умом неотягощенные, все дразнили спящего льва — и додразнились. Теперь это перманентная головная боль у всех, даже «принимающих эволюцию» — но уже воленс-ноленс гораздо лучше понимающих шаткость этого своего «приятия» и полную, все-таки, несовместимость реальной биологии (о которой и самим биологам стало гораздо больше известно за это время) с христианскими и вообще теистическими догмами. Эволюция из карикатур с мартышками выросла в вопрос, сравнимый для веры — любой веры! — по своей разрушительной силе с нерешенностью теодицеи. То же и об аде: в 70-е Шмеман привычно бичует мирскую культуру, которая «убрала ад» и «осталась с ширпотребом» — явно не предвидя, что на (действительно к тому моменту полубессознательном) «убирании» она не остановится; что, убрав и освободившись, взглянет на ад снаружи, и ужаснется, и обратит ад как оружие против веры, и будет это оружие язвить их больно, больно. Даже и побольнее теодицеи.
Хотя бы его страсть к чтению (умных) атеистов (Леото и др.): «именно в них раскрывается мне подлинный смысл моей веры. Ибо все то, что они отвергают, – в каком-то смысле отвергаю и я, но тогда именно, за отвержением этим, и раскрывается то, что вера не столько «утверждает», но чего присутствием – очевидным – она является.» Поэтому-то и я люблю читать умных апологетов, включая Ш.
* * *
И да — и злоба на «мир», и нетерпимость к глупости, и «взбесило» (пишет священник!) — это я тоже отлично знаю в себе самом. Но неужели и я настолько же не чувствую бревна в своем глазу, настолько же подсознательно хитер — на километр не подхожу к ядру своей «иерархии ценностей» с теми же простыми пониманиями, которые высвечивают ложь и глупость где угодно вовне? Да, это «я», но такой я, который уже все давно решил и только ищет подтверждений своей правоты. Стану ли я таким же к его возрасту? Или уже?
Ядро у Шмемана — «опыт причастия», «свет горнего мира». Проще — человек подсел на Литургию («радость о Боге») и тем счастлив. Могу понять, как это (точнее, как это чувствуется). Но никак не укладывается — как он так привычно, раз за разом, заканчивает все свои рассуждения на этом конечном пункте (самоочевидность, Дух Истины, и все тут), ни разу не попытавшись сделать еще один шаг. Ведь видны все ниточки! Попробуй хоть на минуту представить, что для кого-то ты можешь быть даже не плох или зол, а глуп, самоослеплен; что ты можешь чего-то важного не понимать; что и твоя «радость» может быть физиологией, вроде наркотика. Разве не должна эта постоянная самопроверка быть фоном сознания?
Потому и пишу так, что сам себя постоянно ловлю на самоупоенности, невидении своих построений со стороны. Именно потому, что мы с ним так похожи, каждое его «не то, не то» так сильно бьет по мозгам.
* * *
Для христианина у него поразительно мало сознания собственной греховности. На весь десятилетний дневник — несколько риторических вздохов (ближе к концу причем). Да, тут подпишусь — не наше это. Мы больше «по радости» да по «других потыкать носом». Глупость чужая задевает гораздо сильнее, чем страдания; война по «телевизии» — скорее очередной повод обличить спятивший мир, чем пожалеть тех, в кого стреляют.
Отсюда и примитивность шмемановской теодицеи, и какая-то обидная неважность ее — один раз за все десять лет, когда приперло, задался: «Почему Бог допускает это? Вечный вопрос без ответа.» Ай, беда! Почему-то о «самоочевидном» «осуждении гомосексуализма» его «опыт» дает ему ответ совершенно однозначный, хоть он и признается, что это «недоказуемо» и спорить поэтому не любит. А на куда более кардинальный вопрос о существовании зла — даже «опыт» молчит. Впрочем:
Вижу только один, наверное неполный: своим страданьем человек «приносит пользу» другим, нам: разбивает хотя бы на время бетон эгоизма, самодовольства, «жира», отделяющего нас от Бога больше, чем любые «прегрешения» и «помыслы». Это и есть, по всей вероятности, спасительный смысл страданий.
Как осторожно он ходит по тонкому льду... «смысл страданий» нашел, как нечто безличное, «объективное», «никто не виноват» — ну вот такой вот смысл у них, что поделать. А ведь мог бы то же самое сказать чуть-чуть по другому — его же словами — Бог допускает страдания, чтобы и т.д. Но... «не будем показывать пальцем», кто там чего допускает или тем более сам буянит (история Иова). Смысл поняли, и довольно с нас. Эх.
Но «мир сей» ненавидит страдания и, если бы мог, просто «ликвидировал» бы всех страждущих.
И вот опять — зрячесть на других (верно подмечено: пусть не ликвидировать, но хотя бы с глаз убрать, чтобы страдали где-нибудь там, подальше!) и слепота на себя: а ну-ка, кто у нас тогда, получается, любит страдания и, если бы мог, заставил всех страдать? Что, не хотите посмотреть на свою же формулу с обратной стороны?
* * *
И самолюбование! Переписывает (не вклеивает, именно переписывает!) в дневник полученные письма с такими благодарностями и лестью, какие я бы и читал с поджатием пальцев ног, поскорее б засунул далеко в архив и старался не вспоминать. Откуда, как? То есть у кого другого я на это и внимания бы не обратил — но здесь-то все остальное так понятно, откуда это у «фактически меня»? Может, профессиональное — если изо дня в день на службах кого-то, пусть и несуществующего, хвалишь, глаз замыливается?
Пугает и отсутствие саморефлексии (хотя он и перечитывает свои прошлые записи). Эволюция отношения к Солженицыну: слепая, даже какая-то неприличная восторженность, потом раздраженное неприятие («Ленин»), потом (когда сам поправел, к началу 80-х) — снова теплота. Это-то как раз нормально, я много раз через подобное проходил (хотя, может, не столь наглядно). Но при этом — отсутствие осознанности этой эволюции. Чем же он изначально соблазнился, что не так в консерватории, чему эта ошибка его научила? Ничему?
* * *
Постоянная, въевшаяся, разъедающая поза «эх вы», «и глупы же вы». Запад ругает за «плюрализм», Россию — за его отсутствие. Англикан — за рукоположение женщин, православных — за «умное делание» и прочую «духовность». Причем ругает-то почти всегда умно, по делу... но к середине книги закрадывается подозрение: ну чего ты мучаешь-то себя так, зачем раз за разом влезаешь в то, что тебе так противно? Уж не наслаждаешься ли ты их глупостью, часом? Руки держать поверх одеяла! Вот русских когда разносил, очень верно сказал: «понимаю, например, что в «Милюкове» (это почти имя нарицательное) можно видеть и тьму, и свет. Но на это «и… и» русские не способны.» Шмеман, может, и способен, теоретически. Но на практике привычная, никогда не покидаемая колея его ума — это «ни ... ни», а никак не «и ... и».
И ведь как я его понимаю! Его постоянное заклинание — что «Христос» не есть ни то и ни се, и вообще «не про то», но снимает все противостояния, делает их ненужными — как мне это близко, соблазнительно! Я точно так же обожаю выскальзывать из тисков вверх, переопределять правила, уходить в свое, в «tout est ailleurs». (Да и кто не любит? В двадцатом веке это почти mainstream.) Разница только в том, что мне для этого не обязательна опора, авторитет, имя (хотя могу и кивнуть, если знаю кому). И я ловлю себя на уже почти автоматизме этого «выскальзывания», на том, как оно дешево мне теперь дается, и вынужден легкость эту тормозить: заставляю себя продумывать, прочувствывать чужие антиномии, прежде чем над ними смеяться.
* * *
Шмеман уникален в своей среде тем, как много он отвергает из «исторического православия» и вообще «религии» — смело бьет по тому, что близко. Но до конца — все-таки не идет. И, что хуже, не видит в себе того, что видит у других. Вот он высмеивает богослужение (всегда чужое, не свое!):
Абсолютный (я не преувеличиваю) разрыв между содержанием (что читается, поется, «совершается») и его восприятием молящимися. Бессознательный, лучше – подсознательный испуг от мысли, что вдруг «станет понятным». Но все, слава Богу, густо покрыто лаком славянского языка, закрыто иконостасом и завесами, разбавлено и обезврежено обычаями и традициями, сознанием и гордостью, что мы все это (что?) – «храним», «сохранили».
Ай, какие глупые эти молящиеся! Ну так сделай же сам первый шаг — сдери (пусть не в церкви, пусть только для себя) этот «лак славянского языка». Хоть из любопытства! Само собой, тебе-то все давно «стало понятным», тебе лучше понимать не нужно — но, может, хоть оттенок понимания другой будет? Попробовать, а? Но нет, куда там — все библейские цитаты в дневнике только на церковнославянском (хотя обычно очень короткие — скорее символы, чем пропозиции), и многие из этих цитат привычно заканчивают инвективы, как последний риторический гвоздь в гроб и отсылка все к той же «самоочевидности опыта». Более того:
Канон Андрея Критского: ужасающая мертвенность его в английском переводе. Исчезло то, что «оправдывает» его, – рыдание души. Остался какой-то суконный, безжизненный, искусственный аллегоризм.
Во-от оно как. Ну так, может, все-таки не так уж и глупы те верующие с их «лаком славянского языка»?
* * *
Враг, которого Шмеман не устает разносить — «псевдодуховность», «тусклая мистика», «младостарчество», весь этот вал нео-традиционализма, который вне России начинался уже тогда, а Россию захлестнул с опозданием в 90-е. Вот удобное, самим Ш. разбитое на подпункты обобщение всего, что он терпеть не может в этой «духовности»:
- Непомерный «нарциссизм», занятость собою, своим «я», приписыванье необычайной важности каждой своей мысли. [Это всехний грех, понятно. Но «у нас со Шмеманом» это, кажется, все-таки до особенной точки доведено. Вполне могу понять людей, которые на одно это станут плеваться.]
- Уверенность, что этот эгоцентризм совпадает с «любовью», которой-де лишены все остальные, что она как-то необъяснимо и есть подлинная «религия». [Ну тут даже не знаешь, что цитировать. «Бог есть любовь» и сетования на оскудение любви в «мире» — одна из сквозных тем Ш. Впрочем, кроме «хорошей» любви, есть и вот какая: желатиновая, сахаринная «любовь», все заливающая, как приторный соус. ]
- Отрицание, при почти полном их незнании, традиции, культуры, преемственности, принадлежности, ответственности и т.д. Отрицание a priori, основанное на презрении. [Совершенно очевидно. Причем особенно любопытно: стоит ему что-то поближе узнать, всмотреться, вдуматься — отрицание уходит. Так, вряд ли из его убеждений можно было бы вывести любовь к спорту или уважение к американской выборной системе — однако же всмотрелся (олимпиада по телевизору, дебаты Картера) — и вуаля, «сумасшедший мир» куда-то отступает, начинает проявляться «и хорошее». Опять же, процесс это нормальный и мне по опыту знакомый; хуже то, что у Шмемана он совершенно бессознательный, неотрефлектированный, не ведущий к новым, сознательным узнаваниям. ]
- Самолюбование и для этого выбирание псевдоабсолютов: <....> «морализование» по отношению ко всем, кто этих псевдоабсолютов не признает. Или, по-другому, чувство превосходства à peu de frais. [Без комментариев.]
- Выбирание в виде «авторитетов» чего-то обязательно «побочного» (marginal) по отношению к основной традиции будь то культуры, будь то религии [Ага, ага. Только вот для каждого его любимое побочное — и есть самое что ни на есть центральное. Так, некто Шмеман думал, что открыл, где в христианстве главное, а где шелуха, и был тем счастлив, и смачно ругал всех, кто вместо главного уперлись в «религию». Но почему-то полным-полно таких христиан, с точки зрения которых Ш. был слеп и глух к как минимум половине того, что обязан был понимать хотя бы по должности. И неважно даже, кто из них «прав» (if anyone); характерен тот самый паттерн неполноты, слепоты, маргинальности.]
- Употребление слов и выражений, якобы объясняющих и оправдывающих все это <...> [Опять об церковнославянский...]
Или еще — про других: «амбиция, патологическое искание той «деревни», ничтожной и неважной, в которой зато «я» буду первым…» А сам Ш., конечно, такую для себя деревню давно отыскал: «Всегда то же удивление: оказывается, «богословие» попросту ничего путного по этому вопросу не сказало. <...> Выходит так, что, за что ни возьмешься – реальное жизненное, – всегда оказываешься перед «целиной» и нужно все начинать сначала». И мне ли это не знать! Точно так же «оказывался перед целиной», с дичайшим непониманием «как же до сих пор никто, нигде, никогда» — а главное, с предвкушением делания нового, моего, совсем особого. Но я-то хоть других при этом не попрекаю этой первостью-в-деревне!
«Как ни страшно это сказать, но булгаковское софианство – это марксизм наизнанку, это все тот же ключ, открывающий все двери…» Как будто Шмемановский «Христос» открывает для него не «все двери». Да ведь про это и весь дневник!..
...К концу которого даже радость от любимого церковного ритуала скисает в натуральную теорию заговора: «Мне вдруг стало ясно, что на последней глубине дьявольская борьба внутри Церкви идет с Евхаристией и что это, конечно, не случайно. <...> И ясным стало, что если есть у меня «призвание», то оно тут, в борьбе за Евхаристию...» Вообще отсылок к дьяволу довольно много, что могло бы показаться странным в таком «либеральном» батюшке, но мне не кажется: знаю по опыту, что достаточно один раз «преодолеть неловкость», и «бесы крутят» станет очень удобным и «умным» объяснением всего на свете — особенно удобным именно для тех, кто ищет каких-то объяснений, а не просто живет «по канону». Именно «интеллигентская» вера характерно озабочена «дьявольщиной».
* * *
Отдельная тема — политика. Наркотическая зависимость от телевизора и газет, постоянная нужда в очередной дозе праведного негодования, и соответствуюшие самооправдания: «Чем живет человек сейчас, сегодня? И «как дошел он до жизни такой»? И почему? Для размышлений над этими вопросами газета — сущий клад, хотя и страшный». Или: «их надо читать, чтобы каждый день узнавать, что христианство есть религия спасения». Ежики плакали, кололись... Или вот, еще откровеннее: «Чувство омерзения. Но вот каждое утро жадно бросаешься на «Таймс», а вечером — к телевизору, чтобы в это омерзение погрузиться.» То есть он даже понимает, что это для него такая «пятиминутка ненависти» — но если и смущается этим, то разве что самую малость.
Во время кризиса заложников в Тегеране — натуральная патриотическая истерика, утрата остатков разумности: «позор белого человека» (!), «история ислама — история резни» и т.п. Но вот кризис миновал, кровь отлила от лица — и ни следа переосознания, ни крохи рефлексии, ничего: сказанное во гневе так и осело мутью, сложилось в очередной пласт ненависти к миру.
(И какая поучительная зацикленность... Шмеман — и не он один, думаю — был уверен, что Запад предал и не защитил тегеранских заложников «за нефть» (ну кроме своей глупости и левизны, понятно). А сейчас «общее место», что в Ирак и Ливию тот же Запад полез воевать — «за нефть» же. И никого это не смущает, уверен.)
К концу дневника (1973-1983) эта накопленная ненависть сочится уже кликушеством, призыванием конца, уверенностью в «вот-вот», «эта цивилизация не может выжить»... Фактически это уже Fox News, где «травля либералами Рейгана» стоит в одном ряду с «резней в Иране». Разумеется, тут тебе и America-hating left для полного комплекта — вот как это звучит в оригинале: «Все та же «интеллигентщина», рецепт которой: во-первых, страстное желание быть виноватой, во-вторых – ненависть к себе и своему (в данном случае – к Америке)». (Причем за что он на них так вызверился-то? А вот за что: посмели прислать ему на подпись воззвание «за разоружение» и «бороться с nuclear arms». Каковы мерзавцы, да? Причем «богословы», что характерно.)
Редкостный по демагогии (не сам по себе редкостный, а для Шмемана, вообще-то к демагогии не склонного) наезд на «социализм», причем не за ГУЛАГ и т.п., а за «коллективную смерть» через «всеобщую гарантию», которая, ай-ай, убивает «риск», «заложенный в природе человека». И опять мучительно пытаюсь понять — он так писал, потому что жил в либертарианской Америке, или наоборот? А может — чувствовал, что экономическое неравенство и незащищенность коррелируют с верой? Насколько вообще мы — хозяева своих мнений? Что во мне свое, а что — от того, где и как я живу или жил?
* * *
Важная книга. Повод взглянуть на себя со стороны — так много сказано такого, что я до конца не додумывал и тем более никогда бы не стал записывать. И книга тяжелая — выматывающая глубиной раскоряченности, межеумия, самообмана, злобы; а главное — сродностью, соприпродностью мне этого самообмана и постоянным язвящим «неужели же и я так». Вот жизнь, которая без дураков меня напугала, как отражение в кривом зеркале. Здесь и страшная, хотя и малозаметная внешне, эволюция на протяжении этих десяти лет («чуть сместились акценты» — но перед смертью это уже совсем другой человек, чем в начале 70-х; жестче, нетерпимее, глупее). Здесь и навязчивая мысль, что при нашей с ним глубинной похожести диаметральное противостояние убеждений может оказаться всего лишь средой — грубо говоря, тем, что на месте моей советской физматшколы у него был белогвардейский кадетский корпус. И отсюда — малоприятный букет мыслей типа «а где же ты сам», «а что ты без этой среды» и т.п.
Еще вывод — что вот он, предел апологетики. Шмеман умен; умнее Честертона, который в любой момент готов купиться на блестящий парадокс, и уж подавно умнее Льюиса с его «трилеммой» и шепчущими самоуговариваниями. И вот результат — именно так выглядит христианство, когда его натягивают на ум такого размера; вот такие в нем открываются дыры. Вряд ли кто-то сможет (в «современном» мире, во всяком случае) сказать об этом же еще убедительнее, и уж точно никто не переплюнет его в смелости, с которой он отхватывает и выкидывает на помойку здоровенные куски особенно гнилой, дырявой, «религиозной» ткани. И при этом — имеем то, что имеем: умолчания, недодумывание, самообман; дыры в оставшейся невыкинутой ткани очень хорошо забалтываются, с нажатием всех правильных (для умного же читателя!) кнопок — или же замалчиваются так, что если не знаешь заранее, где они, то и не заметишь. Читайте Шмемана: он либо приведет вас к христианству (в своем понимании, во всяком случае), либо уж даст такую от всего этого прививку, что эту тему в вашей жизни можно будет спокойно закрывать.
И как же сильно изменился антирелигиозный дискурс за эти сорок лет. Атеизм «поднял голову», подхватил и громогласно повторил все то, что Шмеман пишет — для себя — о «тьме религиозности», косности, обрядоцентричности, гордыне; у него это было бичевание за закрытыми дверьми, сейчас это кричат на площадях. Появились и новые темы; так, девятнадцатый век (Шмеманом нелюбимый, как и мной) для него — век Маркса и Ницше, но ни разу не Дарвина. Традиционные ветви христианства — как чувствовали! — старались в биологию особо не лезть (хотя вдоволь оттоптались, и поделом, на всяких фолк-психологиях да фрейдизме). Но младшие их братья-протестанты, умом неотягощенные, все дразнили спящего льва — и додразнились. Теперь это перманентная головная боль у всех, даже «принимающих эволюцию» — но уже воленс-ноленс гораздо лучше понимающих шаткость этого своего «приятия» и полную, все-таки, несовместимость реальной биологии (о которой и самим биологам стало гораздо больше известно за это время) с христианскими и вообще теистическими догмами. Эволюция из карикатур с мартышками выросла в вопрос, сравнимый для веры — любой веры! — по своей разрушительной силе с нерешенностью теодицеи. То же и об аде: в 70-е Шмеман привычно бичует мирскую культуру, которая «убрала ад» и «осталась с ширпотребом» — явно не предвидя, что на (действительно к тому моменту полубессознательном) «убирании» она не остановится; что, убрав и освободившись, взглянет на ад снаружи, и ужаснется, и обратит ад как оружие против веры, и будет это оружие язвить их больно, больно. Даже и побольнее теодицеи.